Картина мира - Страница 60

Мэри и Лора обустраивают меня в моем кресле в кухне, возвращаются к машине за остатками еды в фольге:

– На несколько дней хватит, – говорит Мэри. Бережно убрав блюда на ледник под половицами, натужно улыбается мне. – Порядок?

– Да.

– Что ж. Счастливого Четвертого.

– Счастливого Четвертого, – повторяет Лора.

Киваю. Никто из нас, похоже, не счастлив.

После их ухода беру на руки Лолли. Замечаю, что герани в синем горшке увяли, у горшка сбоку трещина. Огонь в плите угас. Воздух влажен, дело к дождю. И вдруг на меня накатывает странное чувство, будто я наблюдаю за собой сверху, смотрю на место, где просидела едва ли не все дни напролет последние тридцать лет. Герань, треснутый горшок, кошка у меня на коленях, огонь, который нужно питать, дождь на горизонте, дорога, что ведет к реке Святого Георгия и вдаль, до самого моря.

Не знаю, сколько времени проходит, пока до меня не доносится рокот машины Ала. Открывается, скрипнув, дверь, захлопывается. Шаги к крыльцу кухни, скрип сетчатой двери.

Завидев меня, он вздрагивает.

– Не знал, что ты здесь.

– Угу.

– Темно.

– Мне все равно.

– Хочешь, зажгу лампу.

– Не важно.

Вздыхает.

– Ну хорошо. Я тогда пойду спать. – Вешает кепку на крюк у двери, собирается уйти.

– Она была замужем трижды, – говорю я. Сердце колотится.

– Что?

– Ты знал?

Он резко вдыхает.

– По-моему…

– Ты знал об этом, Ал?

– Да, конечно, знал.

– И, слыхала я, она… с амбициями.

– А это еще что значит?

– У нее спорные мотивы. Так мне сказали.

Он морщится.

– Кто тебе сказал?

– Не имею права выдать. – Знаю, что раню его, но мне все равно. Мне нравится резкость слов. Каждое – кинжал. Хочу ранить его за то, что он ранит меня.

– Какие такие “мотивы” могут быть у Эстелл? – спрашивает он тихо, уперев руки в боки. – Мне нечего ей предложить. Кроме себя самого.

– Она, может, этот дом хочет.

– Да не хочет она этот дом! – рявкает он. – Никто его не хочет. Уж я-то сам – точно.

Меня словно бьют по лицу.

– Ты так не считаешь. На нас ответственность. Наша семья… Хэторны. Мама…

– Мама умерла. К черту Хэторнов. И, черт бы драл, надо было продать этот дом, когда была возможность. Он стал тюрьмой, ты не понимаешь, что ли? Мы – узники. Или, может, ты узник, а я – сторож. Не могу я так больше, Кристина. Я жить хочу. Жить. – Он бьет себя в грудь – гулкий стук. – Там, в мире. – Он машет рукой в окно.

Вряд ли я хоть раз слышала, как он выстраивает столько слов подряд за раз. Задерживаю дыхание. А затем говорю:

– Я не подозревала, что тебе вот так.

– Раньше не было. Но теперь я понимаю… понимаю, что многое могло бы быть для меня по-другому. Знаешь же, как это, правда?

Ал никогда не говорил со мной так прямо. Похоже, я решила, что он не чувствует все так же глубоко, как я, но, очевидно, ошибалась.

– То давно было. Тут другое дело.

– Почему? Потому что не с тобой?

Я содрогаюсь.

– Нет, – рявкаю. – Потому что мы старше. И место нам тут.

– Нет, не тут. Мы просто здесь оказались.

Голос у него срывается. Кажется, он может заплакать. Я тоже плачу.

– А как же я? Я всю свою жизнь готовила, стирала и убирала за этой семьей. А ты теперь… просто выкинешь меня на помойку, как мусор?

– Перестань, – говорит он. – Конечно, нет. Ты всегда можешь быть со мной, где бы ни было, сама знаешь.

– Не надо мне благотворительности.

– Я такого сроду не говорил.

– Это мой дом, Алвэро. И твой.

– Кристина… – Голос у него усталый, свинцовый. Когда я догадываюсь, что больше ничего он не скажет, его уж и след простыл.

* * *

Утром я просыпаюсь в тишине. Первая мысль: Ал ушел. Но, глянув в окно, вижу “форд” на том же месте, где его оставили вчера. Занимаюсь утренними делами, как обычно, и, как обычно, Ал приходит из хлева на обед. Не произносит ни слова, пока доедает, а затем говорит “спасибо” и уходит вон. Складываю свежесбитое масло в глиняный горшок в сарае, а сама смотрю на плоскодонку на стропилах.

“Надо было продать этот дом, когда была возможность. Ты – узник, а я – сторож”. Слова висят в пустоте между нами. Но пока никто из нас о них не вспоминает, можно делать вид, что они и не были сказаны.

Следующие несколько месяцев, просыпаясь, я думаю, что Ал ушел.

Ал больше не приводит Эстелл в дом. Не упоминает ее имени. Однажды Сэди походя сообщает, что, по слухам, Эстелл съехалась с мужчиной с двумя детьми и перебралась в Рокленд.

Со временем мы с Алом вновь живем, как привыкли. Но он изменился. В окно на втором этаже влетает птица, разбивает стекло, Ал не меняет его, а просто затыкает дыру тряпкой. Бросает старый “форд Т” гнить за сараем. Редко чистит теперь печи, просто распихивает золу, чтоб было куда совать дрова. Долгие зимы обдирают с дома белую краску, оголяют серые доски, Ал не утруждается красить. Одно за другим поля зарастают, утварь брошена ржаветь. Через несколько лет Ал возделывает лишь маленький участок.

Словно решил наказать дом и землю за то, что нужен им. Или, может, наказать меня.

Мир Кристины

1948

Посреди поля земля пахнет дрожжевым тестом. Каждая острая былинка отдельна, различима. Изящные желтые первоцветы висят на стебельках, словно крошечные увядшие букеты; желто-черная бабочка-парусник витает над головой. Приятный майский день, я собираюсь в гости к Сэди, в ее домик за поворотом. Она предложила заехать и забрать меня на машине, но я предпочитаю добраться сама. Дорога занимает примерно час, ползу на локтях, влеку тело вперед. Ватные наколенники истерты и выпачканы травой. Так близко к земле единственный звук – мое рваное дыхание и стрекот сверчков. Кружат шершни, кусают меня за уши. Воздух на вкус – соль, лаванда, грязь.