Картина мира - Страница 52

На глаза навертываются слезы.

– А, вот ты где! – Гляжу через плечо, вижу заштрихованное сетчатой дверью лицо Гертруд. – Я тебя ищу-ищу. Повитухе я сейчас не нужна. Говорит, Мэри – самородок.

Утираю лицо тылом ладони, надеюсь, что Гертруд не заметила, но от нее ничто не ускользает.

– Что такое? Тебе больно?

– Нет.

Она пытается открыть сетчатую дверь, но я сижу и не даю.

– Что-то стряслось?

– Нет.

– Можно я выйду?

Последнее, чего мне хотелось бы, – объяснять свои слезы Гертруд Гиббонз. Она тут из чистого любопытства, в конце концов, от скуки – и от неистощимого желания во все совать нос.

– Прошу тебя, погоди минутку.

Но нет.

– Батюшки, Кристина, если…

– Я же сказала, – говорю я громче, – оставь меня в покое.

– Что ж. – Она обиженно умолкает. А затем говорит холодно: – Я спустилась помочь с завтраком. Но, вижу, ты бросила огонь гаснуть.

Я шатко встаю. Резко распахиваю дверь, ошарашив ее, слезы затуманивают мне зрение. Проникаю в кухню. Моя неуклюжесть раздражает меня еще пуще; все в тумане, Гертруд смотрит на меня, по своему обыкновению, бестолково, осуждающе, жалостливо.

Не выношу ее за это. За то, что она, глядя на меня впрямую, не видит меня совсем.

Устремляюсь в кладовку, Гертруд вынуждена посторониться к стене. Хочу к себе в спальню, наверх, и закрыть дверь, но как я одолею лестницу, когда она смотрит? И тут понимаю, что мне плевать. Опираясь о стену, протаскиваю себя по коридору до самых ступенек. Предплечьями и локтями влекусь вверх по узкой лестнице, останавливаюсь каждые несколько шагов, зная, что Гертруд прислушивается к каждому моему кряку. Добравшись до площадки наверху, смотрю вниз. Вон она, стоит в прихожей, руки в боки.

– Честно, Кристина, я ни при каких…

Но я не слушаю. Не могу. Отвернувшись, бреду к спальне и захлопываю за собой дверь.

Лежу на полу у себя в комнате, дышу тяжко. Через несколько минут слышу шаги на лестнице.

Затем – стук в дверь.

– Кристина? – Голос Гертруд пронизан подчеркнутым беспокойством.

Сдав назад, я вцепляюсь в стойку кровати, разворачиваюсь, втягиваю себя на матрас, пытаюсь утишить грохот сердца. Ее присутствие за дверью излучает мерзкий жар; меня от него печет.

Еще стук.

– Уходи.

– Да батюшки, пусти меня.

Замка в двери нет. Через миг я вижу, как поворачивается белая фарфоровая ручка. Гертруд входит в комнату и закрывает за собой дверь, рыхлое лицо сморщено пантомимой тревоги.

– Что с тобой такое?

Хотела б я улизнуть от нее, но ничего, кроме слов, мне не остается.

– Я тебя сюда не приглашала.

– Ну а твой брат позвал. Вот честно, вас немощных в доме трое, тебе вообще-то благодарной быть бы.

– Клянусь, нет во мне этого.

Мгновение мы злобно пялимся друг на дружку. А затем она произносит:

– Значит, так. Ты для этой семьи готовишь завтрак каждый день в году. Соберись давай и приготовь что-нибудь сию же минуту. Чего ты такая злая?

Не уверена, что сама это понимаю. Но гнев-кремень приятен. Лучше печали. Не хочу с ним расставаться. Скрещиваю руки на груди.

Она вздыхает.

– Мы того и гляди примем эту чудесную новую жизнь – этого малыша! Уж прости за прямоту, но ты ведешь себя, как ребенок. Может, тебе этого никто не говорит, но, поверь, они так думают. – Она проводит руками по покрывалу рядом с моей ногой, разглаживает складки. – Иногда всем нам нужен добрый друг – чтобы сказал все начистоту.

Я отшатываюсь от ее руки.

– Ты мне не друг. И уж точно не добрый.

– Что… как ты можешь такое говорить? В каком смысле?

– В смысле… – В каком же смысле? – Ты радуешься моему горю. Чувствуешь себя лучше меня.

Шея у нее краснеет. Она прижимает руку к горлу.

– Это ужасно – такое говорить.

– Я так считаю.

– Я тебя пригласила к себе на свадьбу! Куда ты – позволь напомнить – не явилась. И подарка не прислала.

Меня настигает некоторое угрызение совести. Про подарок я забыла. Но извиняться не склонна.

– Давай по-честному, Гертруд. Ты и не хотела, чтоб я к тебе пришла.

– Откуда тебе знать, чего я хочу и чего не хочу! – говорит она, голос переходит в визг. А следом показывает пальцем на потолок и прижимает палец к губам. – Ш-ш!

– Это ты голос повышаешь, – говорю я ровно.

– Кристина, это глупо, – говорит она – вдруг высокомерно. – Не сомневаюсь, для тебя это убийственно – что случилось тогда с тем мужчиной. Уолтоном Холлом. – Услышав это имя из ее уст, я содрогаюсь. – Но пора бы жить дальше. Хватит уже вариться в собственных напастях. Ты разве не желаешь добра своему брату и Мэри? Ладно, давай забудем вот это все и приготовим поесть голодным.

Упоминание об Уолтоне – последняя капля.

– Убирайся из моей комнаты.

Она недоуменно похохатывает.

– Да я…

– Если ты сию же минуту не уберешься из моей комнаты, клянусь, я никогда больше с тобой не буду разговаривать.

– Ну же, Кристина…

– Я не шучу, Гертруд.

– Это возмутительно. Сколько живу… – Она оглядывается, словно некто незримо присутствующий мог бы помочь ей.

Я смещаюсь на кровати, отворачиваюсь от нее.

Она стоит какое-то время посреди комнаты, тяжко дыша.

– У тебя очень холодное сердце, Кристина Олсон, – произносит Гертруд. После чего распахивает дверь, выходит в коридор и шваркает дверью за собой. Слышу, как она топчется на площадке. А затем – тяжкие шаги вниз.

Приглушенные голоса. Гертруд разговаривает в гостиной с отцом. Со скрипом распахивается сетчатая дверь – и закрывается.

* * *

“Если даю слово – держу его”, – сказал однажды Уолтон. Его слова пусты, а вот мои – нет. Вопреки тому, что живем мы в маленьком селении и неизбежно друг на друга натыкаемся, я свое обещание Гертруд Гиббонз не нарушаю. Никогда больше с ней не заговорю.