Картина мира - Страница 32

Не позволю, чтоб меня это тревожило. Люди всегда болтают. Так у них во всяком случае хороший повод.

В одном письме Уолтон сообщает, что пытался выращивать душистый горошек, свой любимый цветок, у себя в кембриджской квартире, но не преуспел. В апреле, за несколько месяцев до его приезда, я заказываю по почте семена душистого горошка и прошу Ала сбить мне ящики. Когда заказ прибывает, я замачиваю семена на ночь, сливаю воду, отсекаю им кончики острым ножом и сажаю в густо унавоженную землю. Чувствую себя Джеком, предвкушающим бобовый росток.

Горошек пробивается наружу, превращается в тощие стебельки, устремляется вверх по решетке. К середине июня, когда приходит пора собирать клубнику, горошек принимается цвести. Хотя Уолтон написал мне, в какую неделю его ждать, а Сэм докладывает, что заметил Уолтона в городе, увидев, как однажды теплым утром Уолтон поднимается по тропе с охапкой душистого горошка в руке и широченной улыбкой на лице, я оторопеваю.

– Услада усталым очам! – восклицает он у порога кухни, порывисто обнимает меня. Вручая мне букет, говорит: – Я знаю, как ты любишь душистый горошек.

Хочу поправить его, что нет, это тебе нравится душистый горошек, и знаешь, как нравишься мне ты. Но меня до странного трогает, что он соединил свои пристрастия с моими.

– У меня для тебя сюрприз, – говорю я, прошу его закрыть глаза и веду к ящикам. – Смотри.

Он глядит на меня сокрушенно.

– Прости меня. В лес с дровами.

– Великие умы… – отзываюсь я. – Для тебя вырастила.

– Для меня?

Киваю.

Подходит ближе, берет меня за руку.

– Здесь вдосталь красоты, чтобы приманить меня и без душистого горошка.

Добро пожаловать, думаю я.

* * *

Никогда толком не обращала внимания на свой внешний вид, но вдруг осознаю его острее некуда. Замечаю пятно на синем хлопчатобумажном платье, потрепанные рукава муслиновой блузки, грязный подол юбки. Пробегаю пальцами по волосам, они распадаются на сальные пряди. Вся семья моется в третий понедельник месяца в одной и той же воде в кухне, от старых к молодым (хотя летом мальчишки, вообще-то не склонные к мытью, обходятся купанием в озере или океане). Раз в несколько дней я умываюсь и протираю подмышки тряпицей, обмакнутой в воду из кастрюли, нагретой на плите. Но этого, решаю я, недостаточно. При помощи Ала вытаскиваю из дровяного сарая старую жестяную ванну, мы наполняем котлы насосом в кладовке и тащим их греть на плиту. Когда вода почти кипит, мы выливаем ее в ванну и добавляем ведра холодной. После чего я высылаю Ала вон.

В ванне тру кастильским мылом руки, ноги, бледный живот, мех подмышками и между ног. Намочив голову, прохожусь мыльными руками по волосам, ощущаю черепом свои пальцы, будто они чужие. Ополоснув волосы, выливаю яблочный уксус в чашечку ладони, как учила меня мама, и пропитываю им пряди, пока не начинают скрипеть. Вода приятна моим скрученным в узел мышцам, руки висят в ней, невесомые. Ноги тоже висят в воде. Когда была младше, иногда купалась с братьями в пруду, упивалась невесомостью, мимолетной свободой от боли. Теперь ванна – единственное место, где я обретаю это облегчение. Закрываю глаза, наслаждаюсь им.

Откинувшись на холодную стенку ванны, грежу о том, каково это было б – уехать отсюда. Воображаю этот миг, словно я – персонаж рассказа: молодая женщина просыпается, пока вся остальная семья спит, собирает кое-какие пожитки в узелок, спускается по лестнице как можно тише (она привыкла просыпаться прежде остальных – чтобы развести огонь и приготовить завтрак). Шнурует ботинки в сумраке прихожей и открывает дверь на улицу. Легкой поступью, словно балерина, невесомая, как бабочка, она скользит по ступенькам, за угол, прочь от дома и хлева к автомобилю, его не видно, однако он ждет, за рулем – молодой человек. (Уолтон, разумеется. Кто ж еще?) Принимает у нее сумку, бросает ее на сиденье. В этой сумке – наутилус, пустая фоторамка, украшенная ракушками, что ждет подходящего памятного мига. Почти все остальное она бросает – осколки жизни, которую переросла. Что бы ни понадобилось ей в будущем, отыщется там, куда она отправляется.

* * *

Лето идет своим чередом, мы втягиваемся в привычные по прошлому году занятия: лодочные прогулки с семейством Карл, праздники на скалах у Поцелуйной бухты, пикники на лугу. Однажды, когда мы бредем к Бёрд-Пойнту, Уолтон говорит:

– Было бы замечательно, если бы ты могла приехать этой осенью в Бостон.

Меня пронзает радостью.

– Я бы с удовольствием.

– Наверняка сможешь остановиться у Карлов. И… – Он медлит, я задерживаю дыхание, надеясь, что приглашение станет более личным. – …Вероятно, сможешь повидать там врача – по поводу твоего увечья.

Замираю от неожиданности. Мы никогда впрямую не обсуждали мое здоровье, хотя я привыкла полагаться на руку Уолтона в своей.

– Ты хочешь, чтобы я сходила к врачу?

– Эти сельские врачи желают добра, кто бы сомневался, но я не уверен, что они сведущи в последних новостях науки. Ты разве не хочешь разобраться, что с тобой не так?

– Со мной – не так? – Я запинаюсь. Кожа словно холодеет.

Он постукивает по лбу двумя пальцами.

– Прости меня, Кристина. “Чем ты хвораешь” – вот как надо было сказать. Ты не жалуешься, но я же представляю, как ты страдаешь. Как человек, который о тебе заботится… – Голос у него вновь стихает, он берет меня за руку. – Я бы хотел узнать, нельзя ли что-то предпринять.

Его беспокойство разумно – даже логично. Тогда почему же от этих мягких уговоров хочется зажать уши ладонями и умолять его, чтоб замолчал.