Картина мира - Страница 43

Кружевные занавески, вывязанные Маммеей, теперь уж рваные и ветхие, колышутся на вечном ветру. Она здесь, нет сомнений, наблюдает, как преображается ее жизнь, ее истории, как это бывает с историями, во что-то иное – на картинах Энди.

* * *

Однажды сумрачным днем Энди влетает в двери с угрюмым лицом и топает наверх, не задерживаясь на болтовню, как это обычно бывает. Слышу, как он громыхает, хлопает дверями, чертыхается.

Через час с чем-то он вваливается обратно в кухню и плюхается в кресло. Трет руками глаза и говорит:

– Бетси меня погубит.

Энди бывает театрален, но я никогда не слышала, чтоб он жаловался на Бетси. Не знаю, что и сказать.

– Она решила восстановить старый дом на Бредфорд-Пойнте, чтоб мы туда переехали. Не посоветовавшись со мной, хотелось бы добавить. Черт бы все это подрал.

Мне это не кажется совсем уж неразумным. Бетси говорила, что они живут в конюшне в имении ее родителей.

– Тебе тот дом нравится?

– Хороший.

– Потянешь ремонт?

Он жмет плечами. Да.

– Она хочет, чтобы ты помогал?

– Да не то чтобы.

– Ну и?..

Он свирепо трясет косматой головой.

– Я не хочу привязки к дому. То, как мы живем сейчас, – совершенно годится.

– Вы живете в конюшне, Энди. В двух конских стойлах, по словам Бетси.

– Они приспособлены. Мы не спим на сене.

– С одним ребенком, второй на подходе.

– Ники нравится! – восклицает Энди.

– Хм-м. Ну… думаю, могу понять, почему Бетси не склонна жить в конюшне.

Отколупывая засохшую краску с ладони, Энди бурчит:

– То же случилось с моим отцом. Дома, яхты, машины, причал – все надо вечно чинить… Влезаешь в это слишком глубоко, деньги из тебя вытекают, а дальше все решения упираются в то, что лучше продастся, чего желает рынок, – и тебе конец. Конец, черт бы драл. Вот как все начинается.

– Обустроить домик – не то же самое.

Энди щурится, улыбается мне с любопытством. За исключением моего портрета я ни разу ему, в общем, не перечила. Вижу, что его это изумляет.

– Я знаю Бетси с ее детства, – говорю. – Ей плевать на материальные блага.

– Совсем не плевать. Не так, может, как другим женщинам. Но я никогда бы на такой и не женился. Уж точно не плевать. Хочет красивенький дом, новую машину… – Тяжко вздыхает.

– Не такая она.

– Вы не знаете, Кристина.

– Я знаю ее гораздо дольше, чем ты.

– Ну, это правда, – соглашается он.

– Она рассказывала тебе, как мы познакомились?

– Конечно. Как-то раз летом ей стало скучно, и она повадилась ходить в гости.

– Не просто в гости. Однажды она постучала в дверь – ей было то ли девять, то ли десять, – вошла, огляделась и принялась мыть посуду. А потом начала появляться чуть ли не ежедневно – помогать по дому. Ничего не хотела взамен. Просто была… собой. Заплетала мне волосы… – Вспоминаю, как Бетси вытягивала заколки у меня из волос, прочесывала их редким гребнем, терпеливо распутывала колтуны. Веки у меня сомкнуты, голова откинута назад, под веками – оранжевое небо. Пряди волос, застрявшие в гребне, пронизаны серебром. Ее маленькие, но сильные и уверенные руки делят мои волосы на три пряди, переплетают их.

Энди вздыхает.

– Слушайте, я ж не говорю, что она нехороший человек. Конечно же, хороший. Но девочки вырастают в женщин, а женщины хотят того и сего. А я не желаю об этом думать. Желаю только писать.

– Так ты и пишешь, – возражаю я с растущим раздражением. – Постоянно.

– Я про давление. Трудно не поддаться… влиянию.

– Ты и не поддаешься. И не поддашься. Сплошная работа же, ты сам это говоришь все время. И Бетси все время это говорит.

Он сидит с минуту, барабанит пальцами по коленке. Я вижу, что сказать ему есть что, но он не понимает, как это сформулировать.

– Мой отец обожал это все, понимаете. Капканы славы. И меня это злит.

– Что тебя злит? Что он ценил все это?

– Ага. Нет. Не знаю. – Он резко встает и идет к окну. – Меня чуть не сбил тот поезд, который угробил его, я рассказывал? На том же переезде, несколько лет назад. Я ехал себе, думал о чем-то, глянул и дал по тормозам в последнюю секунду – поезд пронесся мимо. Знаю, каково это было для него, – увидеть, как прет на него поезд. Ужас этот. Тщету осознания, что ничего не поделать. – Энди медлит, а затем добавляет: – И меня переполняет ярость. От… потери. От такой безвременной потери.

А, понятно, думаю я.

– Я злюсь, что потерял его, но злюсь я и на растрату, – говорит он. – Времени, сил, разбазаренных на бессмысленное обладание, на компромиссы… Не хочу совершить те же ошибки.

Думаю об ошибках, наделанных моим отцом ближе к концу жизни. Знаю, как потеря родителя может быть и освобождением, и предупреждением.

– Не совершишь.

– Того и гляди совершу.

– Давай я тебе чаю налью, – говорю я.

Он качает головой.

– Нет. Пойду опять наверх. Ярость для работы хороша. Изолью ее. И печаль, и любовь, все смешаю. – Стоя у двери, вцепившись в косяк, продолжает: – Бедняжка Бетси, она не виновата. Хотела нормальной жизни, а получила меня.

– Думаю, она понимала, на что идет.

– Ну, если не понимала тогда, теперь-то уж точно знает, – говорит он.

1917–1922

В первые за годы в летних днях часов чересчур много, я не в силах придумать, на что их потратить. Заказываю по каталогу Фэйлза обои, привлекаю маму помочь мне преобразить комнаты в первом этаже. (Если здесь быть моему дому, пусть хоть стоит обклеенный мелкими розовыми цветочками на белом поле.) Мама уговаривает меня вступить в кружки, которые я доселе презирала, – в “Клуб друзей”, в “Клуб отзывчивых женщин”, в кружок шитья баптистской церкви южного Кушинга, примкнуть к их посиделкам с мороженым, распродажам фартуков и еженедельным встречам. Беру в библиотеке книги, о которых Уолтон отзывался скверно. (“Итан Фром” – с его унылыми новоанглийскими зимами, сокрушительными компромиссами и трагическими ошибками – в особенности не дает мне спать ночи напролет.) Принимаю от городских дам заказы на пошив платьев, ночных сорочек и комбинаций. Однажды пятничным вечером соглашаюсь даже сходить в Грейндж-холл с Рамоной, Элоиз и моими братьями, хотя, заслышав бодрую фортепьянную и скрипичную музыку, плывущую меж деревьями, когда мы подходим ближе, – “Рэг тигра” и “Госпожу озера”, – желаю исчезнуть в зарослях.